Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

[Анита]

Мне показалось, что в старом спектакле ленинградского театра Ленсовета это, скорее, была история любви, которая рушится под влиянием не важно, каких обстоятельств, с которыми люди не справились. Там дело было не в этом. То есть, помешать им быть вместе могло и что-то другое, не обязательно запрет на браки с иностранцами, и время было ни при чём, и политика. Просто - не сберегли любовь. Могли и из-за чего-то другого не сберечь. Вечная история. Даже и песня была не в стиле 40-х годов, а либо ближе к 60-м, либо вообще какая-то "вневременная". Такая могла звучать и сейчас. У этой пьесы действительно много толкований.
И в том спектакле, по-моему, Гелена в конце обрела способность петь именно потому, что переплавила своё чувство в творчество. Не уничтожила его, а "творчески переработала". То есть, Виктор сам по себе ей уже и не нужен. Именно потому, что она своё чувство к нему, воспоминания о нём, в конце концов, его самого воплотила в творчество. А конкретный человек уже ни к чему. Он это чувствует, и... что же он - сказать трудно. Всё внимание настолько было сосредоточено на ней - что о Викторе думали мало. Хотя все понимали, наверное, что ему было не очень приятно осознать свою "отставку".
В спектакле театра на Малой Бронной речь идёт именно о погубленной любви, которая никуда не претворилась, а в одной - погасла, в другом - осталась жить, как вечно ноющая рана, которую "убаюкивают" повседневной беготнёй по делам. И эта история, по-моему, страшнее. Хотя после неё парадоксально остаётся светлое ощущение.

[Pastello]

В спектакле театра на Малой Бронной речь идёт именно о погубленной любви, которая никуда не претворилась, а в одной - погасла, в другом - осталась жить, как вечно ноющая рана, которую "убаюкивают" повседневной беготнёй по делам.

Я бы не снимала так уж напрочь политический подтекст. В прежних постановках был совешенно невозможен в финале вот такой Виктор, совершенно потерянный, даже жалкий, это было идеологически невозможно, ведь он воевал, победил в войне. И, поэтому, герои и переплавляли своё чувство в творчество, что личная драма идеологически была не важна. Может быть, оттого в прежних постановках, даже у выдающихся актёров драма героя выглядила не такой значительной, что и рамки роли были сознательно ограничены? И, пусть простят меня поклонники и Ульянова, и Солоницына, их персонажи не производили впечатления тех героев, о чувствах к которым невозможно было забыть?

[Анита]

Возможно, и так, Pastello! Солоницына я не видела, он играл в этом спектакле очень давно. А спектакль Вахтанговского театра ещё не посмотрела на DVD. Да, я помню - мне, школьнице, даже в голову не приходило, что Виктор опасается не просто "что люди подумают", и что "делегация товарищей", с которой он приехал - это примерно на треть виноделы, а на две трети совсем другие "товарищи". Я просто об этом не знала, и в спектакле не было никакого намёка. А может, и был - но в силу возраста я не поняла, так же, как сейчас эта двадцатилетняя зрительница не понимает, почему они не могли быть вместе.

[Pastello]

Один и тот же спектакль. И такие разные впечатления:

На Малой Бронной.
http://belan-olga.livejournal.com/71276.html

http://malfoy-a-lucius.livejournal.com/21850.html

[Нюша]

Действительно, разные.
Ну, с первым впечатлением всё понятно - зрительница любит старый театр на Малой Бронной - времён Эфроса. Новое ничего её не радует.
А Арион Л. Блад порадовал. Приятно осознавать, что и мужчины начинают ценить актёрские способности Даниила. Только он, похоже, не в курсе, что не Дуров сейчас худрук театра.

[Natasha Suvorina]

Pastello, спасибо за инфу!
Э-э, как-то меня озадачило название жж-блога первого рецензента - уголок настоящего человека. Вполне допускаю, что человек действительно достойный, но самому как-то это провозглашать...Может подождать, пока другие скажут??
Мнение о спектакле однозначное и безапелляционное, ну да и Бог с ним. Кто-то может жить одним прошлым, а кому-то и живая кровь нужна...
Второе мнение любопытно. И мне кажется очень хорошим показателем, что размышления о спектакле затронули в человеке самые тайные струны - заставили задуматься о судьбах своих родных, предков, об истории, которая творится не только на великих стройках и войнах, но и в повседневности, внутри семей...
Но похоже, что автор не в курсе, что Голомазов - худрук Театра на Малой Бронной. И пока Даниил может работать с таким режиссером, который безусловно ЕГО, надо не "забирать парня с Малой Бронной", а всеми силами молиться, чтобы тандем продолжался, и появилась бы еще не одна их совместная работа.

[Hel]

Передача "Вечерние встречи" на радиостанции "Говорит Москва".
Эфир от 23.03.2010 года

аудио - файл .mp3

в гостях у Ирины Кленской - Сергей Голомазов, главный режиссер театра на Малой Бронной.
К беседе присоединятся: писатель Леонид Зорин, актеры театра Даниил Страхов и Юлия Пересильд, художник-постановщик Вера Никольская .

Loading player, downloading audio ...

Спасибо огромное ЛаСи за анонс!!!

Очень интересная передача ИМХО

[Лиличка]

http://dstrahov.com/forum/viewtopic.php?p=40314#p40314

Hel, Благодарю

[LaSi]

Ближайшие даты исполнения:
2 апреля (19:00)
11 апреля (19:00)
25 апреля (19:00)
5 мая (19:00)
29 мая (19:00)

http://mbronnaya.theatre.ru/performances/varshavskaya/

[LaSi]

Передача кажется ОЧЕНЬ интересной и ценной. Слишком редко можешь услышать воззрения и ощущения самых авторов спекта. А в случае "ВМ", где у каждого зрителя другой взгляд, это все интереснее.
Хочется узнать, в чем мнение совпадает с авторским.

[Нюша]

Текст передачи "Вечерние встречи" на радиостанции "Говорит Москва":

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Зима 1946 года. Он молодой парнишка вернулся с фронта, влюбился в польку. Встреча случайна. Могло быть всё замечательно, но что же будет дальше в спектакле «Варшавская мелодия», поговорим с главным режиссёром театра на Малой Бронной Сергеем Голомазовым и актёрами Даниилом Страховым и Юлией Пересильд. В программе Ирины Кленской во вторник 23 марта после 22 часов.

И.К. – Добрый вечер, в студии Ирина Кленская. В гостях у нас Сергей Голомазов – главный режиссёр театра на Малой Бронной и режиссёр спектакля «Варшавская мелодия». К нашему разговору через некоторое время присоединится Леонид Зорин – писатель и человек подаривший миру эту пьесу. Но не страшно через много лет вернуться к сюжету давно устаревшему?
С.Г. – Во-первых, страшно мне всегда.
И.К. – Всегда страшно?
С.Г. – Вот. Это от пьесы не зависит. Потому что всегда начинаешь, когда какую-то новую работу, новое дело, всегда на самом деле страшно. Страшно провалиться, страшно показаться глупым, страшно показаться не так талантливым, а всё, что касается пьесы,..
И.К. – Но Вы же её выбрали зачем-то.
С.Г. – Ну это такая, достаточно сложносочинённая была история, потому что я гипотетически знал, что такая пьеса есть, когда-то я её в институте читал, сдавал зачёт по..
И.К. – по любви…
С.Г. – по советской драматургии. Так сказать, что я был очень сильно влюблён в эту историю, да нет. Помню там, по телевизору когда-то, когда ещё учился в начальных классах средней школы, я видел телевизионный спектакль театра Вахтангова.
И.К. – Борисова, Ульянов…
С.Г. – Да. Борисова, Ульянов. Ну так что-то в памяти осталось. Но так, что бы я любил очень эту пьесу, пожалуй, нет.
И.К. – И вдруг
С.Г. – Ну потом, как всегда бывает неожиданно: и вот, мне позвонили из Риги из русского драматического театра, директор театра и сказал, что вот у них там происходит такая история, что надо помочь молодому режиссёру выпустить спектакль. Я говорю: «А пьеса-то какая?», а он говорит: «Варшавская мелодия». Я поехал. Там у меня было три или четыре дня, я уж не помню, и когда я стал репетировать,… я так пьесу в самолёте прочитал, я вдруг понял, что у меня в руках клад. Потому что это такая современная, такая удивительная, такая пронзительная, такая трагическая история. И мы ещё там не сыграли в Риге эту премьеру, к которой я так вот какт-то приклеился налету…
И.К. – Вам уже захотелось в Москву, в Москву…
С.Г. – Да, и мы ещё не сыграли там премьеру, я понял уже, что с Даниилом Страховым мы давно сотрудничаем уже там, не знаю, лет десять… Гели, правда, у нас не было, но нужно было как-то её найти. Я понял, что это надо ставить. И когда я идею эту озвучил,
И.К. – А почему поняли, что Вам так удивило, зацепило, взбудоражило?
С.Г. – Ну потому что, это история про нас, про наши какие-то муки, про наши страхи, про наши тревоги и человеческие, и нравственные и прочее. Потому что, конечно ставить историю о плохом законе, который вышел в 1947 году и запрещавший брак с иностранцами, сейчас это никому не интересно, безусловно. А если попробовать посмотреть на эту историю, как на историю, которая разрушает человеческую любовь, если поразмышлять о природе насилия, которое разрушает человеческое счастье, человеческую любовь, то вдруг это всё стало неожиданно современно. Потому что 47-й год – это 47-й год, но с другой стороны посмотреть, что творится вокруг, когда не пускают детей к родителям или родителей не пускают к детям или не могут этих детей поделить, когда разлучают семьи… То есть, как Вы понимаете, 47-й год – не больше, чем предлог.
И.К. – Конечно.
С.Г. – Понимаете, когда государственная граница проходит через огород и для того, чтобы попасть к родственникам, нужно оформлять визу или вид на жительство. То есть, мы с такого рода вещами, с такого рода насилием, чудовищно несправедливым, на самом деле, и уничтожающим человеческую жизнь, человеческое счастье, мы сталкиваемся постоянно. Это такое, что нас окружает, что нас преследует.
И.К. – Мы должны с этим, Серёжа, смириться или нет? Мы сейчас послушаем, – интересно Вы рассуждаете, мы сейчас послушаем Леонида Зорина и у него, как это ни странно, тоже постановление мало что решало, потому что ему казалось, что пьеса не только о постановлении, не только о том, что разлучают нас или нет.
Л.З. – О взаимоотношениях человека и государства прежде всего. О том, приговорена ли в нашем веке любовь, есть ли на ней такая печать обречённости? Да, в 20-м веке такая любовь, которая была между этими двумя людьми, видимо она несла в себе нечто роковое.
И.К. – То есть, роковые обстоятельства, они не могут способствовать счастью, конечно, да?
Л.З. – Естественно. Этим людям пришлось вступить в схватку с веком, временем, схватку со сверхдержавой и с её суровыми законами, которые прошлись по ним паровым катком. И если одна из них, я имею в виду Гелену, выстояла, устояла как человеческая личность, то, конечно, Виктор понёс большие потери личные.
И.К. – А какие, как Вам кажется, что он потерял больше всего и страшнее всего?
Л.З. – Он потерял высоту нравственную. Он научился жить в предлагаемых обстоятельствах, любить то, что имеешь и иметь то, что любишь. Вот в каких-то тех максимальных претензиях к жизни, которые бывают в юности, которые он испытывал, уже думать было поздно. Перед нами в последнем действии совершенно другой человек.
И.К. – Грустно. То есть, он как личность исчез в каком-то смысле? То есть, он разрушен? Да?
Л.З. – В какой-то мере да, конечно. Это не значит, что он не дорог автору. Он мне очень дорог. Я ему глубоко сочувствую. Но он – человек, который покорился обстоятельствам
И.К. – Леонид Генрихович, а как можно не покориться обстоятельствам в то время и сейчас конечно?
Л.З. – Дело не в том, что надо было бунтовать, протестовать и так дальше. Надо было расти как личность. Независимо от того, вдвоём ты или в одиночестве. Мы знали, что люди, даже изолированные от жизни, если они представляли собою нечто глубокоиндивидуальное, глубокое, сильное, они могли превратиться в очень интересных исполинов духа.
И.К. – Когда Вы говорите расти как личность, что Вы имеете в виду? Как вырастить себя как личность?
Л.З. – Это сложная работа. Воспитание чувств. Как говорил Флобер в «L’EDUCATION SENTIMENTALE», это работа сложная личностная, индивидуальная. Зависит от уровней требований, которые ставит перед собой человек и от тех духовных потенций, которые ему дала природа, родители, жизнь, его собственные наклонности, способность выдерживать жёсткий климат одиночества, ставить перед собой какие-то нравственные задачи. Кто оказывался на высоте этих моральных претензий, тот, очевидно, и совершил этот человеческий рост.
И.К. – Леонид Зорин. Серёжа, Вы согласны? Сострадаете?
С.Г. – Во многом, конечно. Но по сути, конечно мы об одном и том же говорим, но другими словами. Мы с Леонидом Генриховичем встречались много раз и в спектакле звучит его голос. Мы к нему ездили домой и там записывали. Там есть текст от автора пьесы и вот его голос звучит. Он комментирует прошедшее время. И на самом деле я как-то очень внимательно прислушивался к тому, о чём он говорит по поводу этой пьесы. Даже не сейчас, а ещё раньше. Так совпало, что мы выпускали спектакль в его юбилей и премьера всё это было как-то в один месяц, если я не ошибаюсь. Он в каком-то интервью сказал, что я в действительности написал пьесу о приговорённости любви, о том, что любовь в наше время приговорена, что счастье приговорено и я в этом смысле сразу вспомнил размышления Антона Павловича Чехова, который говорил: «Все говорят, что я написал пьесу о художниках, а я на самом деле написал пьесу-приговор мещанской любви». Он имел в виду «Чайку». Такая вот история. Поэтому, конечно, в этом каком-то своём трагическом осмыслении…
И.К. – Всё приговорено.
С.Г. – нашей жизни, эти два автора, наверное во многом говорят об одном и том же. Оказалось, что удивительно глубокая трагическая пьеса, очень смешная при этом.
И.К. - Интересно, я Вас сейчас перебью, мы послушаем, как Леонид Генрихович Зорин приступил к этой пьесе. Оказалось, что думал об одном, а вышло совершенно другое. И как интересно вы в этом с ним совпали. Вам тоже не хотелось ставить. Вы легкомысленно отнеслись к этой истории, а потом она захватила Вас, так же и его, вот, послушайте.
И.К. – Вы помните время и те обстоятельства, в которых Вы писали эту пьесу? И Ваше душевное состояние в тот момент?
Л.З. – Я был абсолютно взрослый человек, когда писал эту пьесу. Она была написана в 66 году. Так что, конечно, так сказать, я уже прожил сталинский век, я уже прожил хрущёвский век, я уже вступил в брежневский век и уже имел возможность сравнивать и видеть систему в её различных ипостасях и я понял, что она делает с людьми. На моих глазах много ярких и интересных людей душевно разрушились, а были и такие, которые наоборот, выросли, выстояли и оказались способными на большие свершения. Одна судьба была какого-нибудь Сафронова, а другая судьба была у Пастернака. Тут дело не только в размере дарования, тут дело ещё в характере личности.
И.К. – Вы когда писали, всё-таки была какая-то реальная история, Леонид Генрихович?
Л.З. – Этих историй было множество. Не одна. Огромное количество людей потом писали: не о нас ли это? Либо чувствовали, как о нас. Несостоявшихся, разорванных, растоптанных браков было очень большое количество. Было в Ялте. Когда я туда приехал, в течение марта, в течении 14 дней я её написал.
И.К. – Но она давно жила в Вас, вероятно.
Л.З. – не могу сказать, что так уж давно. Я приехал писать пьесу «Коронация», к которой я был прекрасно подготовлен. Я её готовил 6 лет, всё время откладывал и уже счёл себя совершенно готовым. Когда я приехал и разложил бумаги, я вдруг понял, что у меня ничего не получается. Дело в том, что в «Коронации» у меня была линия у Якова, которого, Вы помните, играл в Вахтанговском театре Ульянов. У него был несчастный брак с иностранкой несостоявшийся. Ну то, что было у Виктора с Геленой. Это была такая небольшая деталь его биографии в прошлом, где-то за сценой, как говорится, в его биографии. Но она так по моей мысли была так отражена в его характере, в его судьбе. И вдруг я почувствовал, когда я сел писать «Коронацию», что я не могу заниматься Яковом, а что я должен заняться именно этой историей целиком. Яков был отложен на год. В следующем году я написал «Коронацию».
И.К. – Леонид Генрихович Зорин. Как причудливы пути судьбы и как совпали, надо сказать. Совпали ведь. Не случайно.
С.Г. – Да, иногда готовишь, готовишь, готовишь, готовишь, готовишь спектакль и никакого особенного резонанса, хотя многое что-то сделано дорого, а иногда, знаете, так что-то сделаешь быстро, как-то так к какому-то там событию и в результате получается что-то интересное.
И.К. – От чего зависит? От случая, от того, что совпадаете Вы?
С.Г. – Я думаю, что это зависит от безответственности. Потому что, чем меньше этой дурацкой, художественной ответственности, которая перед тобой стоит…
И.К. – Придавливает?
С.Г. – Да. Тем больше свободы. Тем ты свободней, тем ты искренен в каких-то своих озорных художественных творческих проявлениях, построениях, если хотите… У меня, кстати, с этой «Варшавской мелодией» было примерно тоже самое. Потому что как-то я, честно говоря, очень много думал о другом, собирался ставить другое. В этом мы с ним, конечно, совпали.
И.К. – Попали. Вот удивительно, когда я разговаривала с ним и сейчас с Вами, думаю, вот интересно, это значит что, это пьеса живёт сама своей какой-то очень важной жизнью. И для чего-то она машет ручной и говорит: «Ребята, сейчас моё время».
С.Г. – Есть какая-то удивительная магия и колдовство материала, который совершенно неожиданно может иногда прорасти в то время, в это время. Но это, вероятно, такое удивительное отличие хорошей драматургии, которая несёт в себе какую-то очень серьёзную тему, какое-то очень серьёзное содержание. Я вообще на самом деле репетировал другой спектакль параллельно. Очень много сил тратил вообще на другой спектакль, а «Варшавскую мелодию» мы так во второй половине дня, в маленькой комнате, потому что всё остальное там было занято каким-то другими работами.
И.К. – За чашкой чая.
С.Г. – Да. У нас всего было то ли три, то ли четыре сценические репетиции всего. Но как-то мы были так стеснены во времени, в расписании. Но в результате получился спектакль, который оказался удивительным. Не мне давать ему художественную оценку. Не моё это дело. Но оказался зрителем востребованным.
И.К. – А Вам легко с ним? Хорошо Вам после спектакля?
С.Г. – Нет. Нет, мне не легко с моими спектаклями, потому что это, как правило, очень непослушные, капризные и чрезвычайно трудные дети. Потому что ждёшь от него одного, а он разыгрывается только к спектаклю двадцатому и то, чего бы ты хотел видеть… Хорошо, если где-нибудь к спектаклю двадцать пятому - двадцать седьмому первичные признаки того, чего бы ты хотел появятся, а часто всё даже и не появляются.
И.К. – Почему нужно так долго разыграться? То есть он тоже вживается в свою судьбу?
С.Г. – Ну конечно же, это же вдыхание в пространство спектакля, драматургии. Потом ведь, от массы всякого рода причин зависит. Я например всегда очень с тревогой отношусь к спектаклям, которые вдруг начинают получаться. И вот вдруг какой-то замечательный, прекрасный прогон на пап и мам, а потом приходит публика и происходит какая-то жуткая катастрофа.
И.К. – И что? Сдувается что-то как шар?
С.Г. – Сдувается, но всё равно под тем, что накачивает спектакль должна быть какая-то серьёзная основа и режиссёрская, и драматургическая, и человеческая, и актёрская. Вот мне кажется, в этом спектакле всё-таки есть что-то такое, конечно же, в первую очередь благодаря Леониду Генриховичу.
И.К. – А вот интересно, Серёжа, что он думал и в разговоре всё время говорит, что это – человек и власть, человек и государство, человек и обстоятельства, а в Вашем спектакле, мне кажется, что человек и человек, человек и любовь. И нужно человеку быть вместе или всё-тки расстаться в какой-то момент и забыть?
С.Г. – Нет, безусловно, весь темперамент пьесы, весь темперамент спектакля конечно направлен в сторону предполагающей необходимости человеку всё-таки бороться за любовь, постараться, что бы то ни стало, несмотря ни на что, её сохранить. Хотя надо сказать, что мой спектакль не о силе воли. Я не про это ставил. Я ставил всё-таки про другие вещи. Я ставил про то, как государственное, социальное, человеческое, там я не знаю, какая угодно, насилие над личностью над достоинством человека разрушает самое дорогое, что у нас есть. Разрушает человеческую любовь и человеческое счастье. Но наверно, безусловно, если идти путём каких-то логических умозаключений, то вероятно, нужно человеку как-то не поддаваться.
И.К. – Как не поддаться? Вот я тоже спросила у Зорина: «Как не поддаваться-то?» Послушаем, как ему не поддаваться.
Скажем, такая трагическая ломка любви, она ведь бесследно не проходит. Человек потом не может, может быть я не права, но не может потом как-то счастливо влюбиться и счастливо существовать.
Л.З. – Я думаю, что, конечно, после такой любви, которая выпала им на долю, когда были разорваны не тела, а души, когда было разорвано то, что было предназначено друг другу и заставило жить врозь друг от друга, они не должны были жить врозь друг от друга. Конечно, эти изменения были в чём-то необратимы. Геля стала хорошей певицей, ей искусство помогло выстоять, её талант обогатился страданием, но личная её жизнь бесповоротно разрушена. Она об этом рассказывает в последнем действии, как вы помните. Она одинока. Браки её были неудачны. Вот то же самое Виктор. Он может харахориться сколько угодно и говорить, что мы не теряли времени даром, мы пробились – зав лаборатории и так дальше – всё хорошо, всё прекрасно. Но в конце, как вы помните, он стоит один над вечерней Москвой, он говорит: «Каждый раз не хватает свободного времени» и потом произносит, не могу забыть поразительную интонацию Ульянова: «Впрочем, хорошо, что его не хватает, если честно, это как раз хорошо».
И.К. – Ужасно. Страшно как. Как ломаются судьбы, как всё непоправимо на самом деле.
Л.З. – Это непоправимо. Людям был дан такой огромный дар, такая встреча, которая бывает не так уж часто и не каждым так повезло, как повезло им. Им дана была любовь высшего качества и высшего калибра. И утратив, конечно, остаться теми, кем они были, уже невозможно.
И.К. – Вы говорите, что им был дан дар. Вам кажется, что любовь и встречи и соединение людей – это дар конечно? Да?
Л.З. – Всё ж таки дар. Они могли очень легко разминуться в жизни.
И.К. – Это такой подарок судьбы.
Л.З. – Конечно. Они могли не встретиться в этой консерватории в тот вечер. Но в общем нельзя сказать, что человек создан для счастья, как птица для полёта. Оно ему редко даётся. Хотя я должен сказать, что сам я считаю себя счастливым человеком, но я видел мало счастливых людей.
И.К. – Как Вам кажется, из-за чего это?
Л.З. – Несоответствие наших требований к жизни и тем, что она может дать.
И.К. – А как найти это равновесие? Смириться?
Л.З. – Нет, надо стараться, надо искать в себе какие-то духовные силы и нравственные силы. Найти какую-то свою душевную нишу. Смиряться не нужно. Смиряться тоже сомнительный выход, хотя, как известно, религиозные философы посчитают, что в том и сесть истина. Тем ни менее, оно не для всяких индивидуальностей. Есть люди, которые не рождены смиряться. Горький ушёл с девизом: «Я в мир пришёл, чтобы не соглашаться». Вот это его было. Знаете, всё индивидуально. Всё личностно и каждая личность строит свою судьбу и куёт свою судьбу по своему калибру, по своему росту, по своему темпераменту.
И.К. – Вот как её правильно вырубить эту судьбу? Как её секрет? Не знаете, Леонид Генрихович?
Л.З. – Это секрет не знает никто. Надо просто стараться соответствовать самому себе, на сколько это возможно. Не переступать через себя, не предавать самого себя, не жить своей жизнью, жить своей жизнью. Даже если твоя жизнь трудна и сложна, но надо стараться быть верным себе. Как только ты начинаешь приспосабливать себя к условиям жизни, соблазн этот чрезвычайно велик, так ты начинаешь нести необратимые потери.
И.К. – И уже ничего не поправить.
Л.З. – Это трудно поправить. Можно быть благополучным, но не быть счастливым. Таких примеров на наших глазах нет числа.
И.К. – Но время безжалостно, Леонид Генрихович. Почему время так безжалостно к нам?
Л.З. – Потому что мы стареем, теряем молодость. Его остаётся мало. Песочные часы работают безостановочно и песка остаётся всё меньше и меньше.

продолжение

[Нюша]

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

И.К. – Добрый вечер, в студии Ирина Кленская и Сергей Голомазов – главный режиссёр театра на Малой Бронной, режиссёр спектакля «Варшавская мелодия». И вот сейчас только что закончился спектакль и к нам присоединится Даниил Страхов. Удивительное состояние актёра после спектакля. Через несколько минут мы его услышим и зададим ему вопросы.
Мы расстались перед новостями на фразе Зорина о том, что нельзя приспосабливаться к ситуации. Как только ты приспосабливаешься к ситуации, она начинает тебя уничтожать. Но это же нереально так жить то.
С.Г. – Ну так ведь в основном люди и живут.
И.К. – И уничтожаются?
С.Г. – Безусловно. Дело в том, что, как Вам сказать, борьба за собственное счастье, борьба за любимую женщину, борьба за то, чтобы делать то дело, которое по-настоящему любишь, вещь чрезвычайно тяжёлая, зачастую невыносимая. Наверно далеко не все способны на такого рода подвиг, а это конечно подвиг. Тем более, если ты оказываешься один обстоятельствами жизни тоталитарного государства, которое по сути своей построена на насилии, на том, чтобы исключить из человеческой жизни очень важные качества, которые называются достоинством. Потому что человека лишают права на счастье… права на счастье человека можно лишить лишь в том случае, если ты переступаешь через его человеческое достоинство.
И.К. – И он об этом навсегда запоминает, что его унизили.
С.Г. – Это навсегда разрушает, безусловно. Конечно, хотелось бы, чтобы мир будущего был справедлив.
И.К. – Как сказал Леонид Генрихович, что-то я не видел много счастливых людей. И как птица для полёта, для счастья не созданы. Но история «Варшавской мелодии». Ушло это постановление, ушло это тоталитарное государство, остались два человека, которые в какой-то момент не смогли остаться вместе, не смогли быть верными своей любви, приспособились. Один счастливо, благополучно женился, другая много раз выходила замуж, счастья не находила. Значит, как они поступили? Они предали себя или может быть и хорошо, что так случилось? Может быть они не были бы счастливы вместе?
С.Г. – Я не думаю, что кто-то кого-то предал. Всё на самом деле и проще, и на самом деле страшнее. Виктор просто вынужден был приспосабливаться к этим предлагаемым обстоятельствам жизни не потому, что он такой вот подлец или плохой человек или не мужчина. Нет. Ну ему нужно было просто выживать. Ему нужно было выживать, а что, у него разве был выбор? Он что, мог сесть в самолёт, купить билет и полететь в Варшаву? Ну, нет, конечно. Сама судьба, собственно говоря, не оставила никакого другого решения, как познакомиться с другой женщиной, уехать в другой город и постараться всё сделать для того, чтобы забыть её.
И.К. – Закрыть дверь.
С.Г. – Ну каким-то образом, да. К сожалению…
И.К. – Двери не закрываются.
С.Г. – Более того, чем больше проходило время, тем острее он чувствовал эту невыносимую боль разлуки, сделав, не знаю, на седьмой, на восьмой, на девятый год своей жизни открытие, что дальше так он жить просто не может. Это невыносимо. Это невыносимая боль, это невыносимая мука.
И.К. – То есть, воспоминания нас догоняют.
С.Г. – Я бы не сказал, что это воспоминания. Это какое-то то искреннее чувство, с которым он живёт. Потому что воспоминания – это немножко какая-то другая история. И та реальность, которая его окружала, конечно, никакого сравнения не выдерживала с той радостью, с тем счастьем, с теми ощущениями полёта, которые он пережил тогда в Москве зимой.
И.К. – Ну вот, Даниил Страхов. Только что закончился спектакль «Варшавская мелодия». Даниил, спасибо, что присоединились. Спектакль закончился и Ваш Виктор какой он? Как Вам сейчас с ним? Чувствуете что?
Д.С. – Я просто так и не понял, мы уже в эфире?
И.К. – В эфире, да.
С.Г. – Даниил, Саныч, Вы в эфире.
Телефонная связь прервалась.
И.К. – В общем, сейчас мы попробуем ещё раз позвонить Данилу Страхову. Актёр после спектакля – вообще нервное существо.
С.Г. – Ну конечно, и нервное, и усталое. А кто-то расслаблен, а кто-то наоборот, очень сильно заведён. Всё зависит от того, что за материал.
И.К. – Вот «Варшавская мелодия», истории любви они вообще высасывают человека наверное. Он потом не может быть весёлым даже… Вы то, Серёжа не специалист по счастливым любовным спектаклям. У Вас как-то счастливых-то любовных особенно и не видно.
С.Г. – Это такой вопрос, мне кажется, имеет отношение к психологии творчества, чем к жизни актёра.
И.К. – В эфире Даниил Страхов.
Д.С. – Да, я надеюсь, что нас не прервут опять.
И.К. – Расскажите, вот как Вам теперь с Виктором? Вышли Вы со сцены?
Д.С. – Вы настаиваете на этом вопросе? (смеётся)
И.К. – А как же? Мы только про это и говорим сейчас.
Д.С. – Ну знаете, отношение с персонажем у всех артистов разное и это глубоко интимное дело. Поэтому я бы тут предпочёл как-то уйти от прямого ответа на столь откровенный вопрос. Потому что какая-то у нас там жизнь, разумеется есть внутренняя с Виктором, либо с каким-то другими героями, но всё-таки лучше их не озвучивать.
И.К. – Лучше не озвучивать? Это интересно. Сергей Анатольевич, почему?
Д.С. – Ну как, Вы понимаете, это ж такое дело тонкое, и звонкое, и как бы это всё равно что спросить артиста: а как Вы создавали эту роль? А как, вы понимаете, художник написал картину? Взял краски и намалевал.
С.Г. – Ну я согласен, да, наверно это иногда похоже на историю болезни. Да.
Д.С. – Как это происходит, зачастую не знает сам создатель, извините за громкое слово. Поэтому, как только ты начинаешь пытаться анализировать и всерьёз отвечать на подобные вопросы, оно может куда-то.
И.К. – Исчезнуть?
Д.С. – и обидеться. Ах, так ты думаешь?! Ну, до свидания!
И.К. – Даниил, скажите, пожалуйста, вот мы сейчас говорили и с Зориным, и с Сергеем Анатольевичем Голомазовым о том, что это такое предательство любви или наоборот, умение приспособиться к обстоятельствам, чтобы выжить? Вот для Вас Виктор чем интересен? Эта история его жизни, чем она Вас так трогает?
Д.С. - Знаете, я Вам так отвечу. Зорин написал гениальную пьесу. Когда я впервые прочитал её, я подумал: ну да, ну ничего особенного. Чего тут, собственно говоря, вокруг да около ходить? Тут как бы всё понятно. Но когда мы начали над ней работать, когда у нас начался застольный период, руки мои опустились, потому что транскрипций, скажем так, логических транскрипций, что произошло, кто виноват, предал, не предал, почему, что произошло потом спустя 10 лет, почему они спустя 10 лет в Варшаве встретившись, не смогли быть вместе, этих транскрипций огромное количество. Главное найти ту верную интонацию, которая волнует тебя. И уверяю Вас, что, разговаривая со своими близкими, знакомыми, чужими людьми, которые приходили на спектакль и потом делились, потому что не могли не делиться какими-то своими впечатлениями. У каждого из них была своя версия произошедшего. Кто-то осуждал Виктора, а кто-то в общем понимал, что история гораздо сложнее, чем такой банальный и лежащий на поверхности отказ мужчины от возлюбленной, в силу политического режима и хорошей карьеры. Поэтому, опять-таки, вильнув хвостом, которого у меня нет, потому что предвижу следующий Ваш вопрос, а что же, собственно говоря, волнует Вас Даниил?
И.К. – Да, да, да, да. Совершенно правильно
Д.С. – И почему по-Вашему?
И.К. – А Ваша версия какая?
Д.С. – Вы приходите в театр и ответьте на этот вопрос самостоятельно. Я не могу Вам ответить на это однозначно. В моей жизни, к сожалению, было много…ну, много, мало, это тоже громкие слова. В моей жизни были такие эпизоды, когда я не могу ответить однозначно, почему я так поступил. И спустя пять лет не могу на это ответить, и спустя 10 я задаю себе эти вопросы. Почему же я не сделал другой выбор? И каждый раз, спустя какое-то время, «пройдя земную жизнь до половины», я каждый раз нахожу разные ответы. Потому что лет в 5 мне казалось, что я так поступил потому-то, а в 35 мне кажется совсем по-другому. А что будет, если дай, Бог, наступит 45, что тогда я буду отвечать честно, глядя в глаза, не обманывая себя, это уж я не знаю.
И.К. – Даниил Страхов – артист. Замечательный театр на Малой Бронной. Спасибо, Даниил, что были с нами.
Д.С. – Спасибо.
И.К. – Как интересно и как Вы опять совпали, Сергей. Тайна, слава Богу, есть. Но у каждого своя. Вариантов то мало очень
С.Г. – Да, но тут и да, и нет. Потому что всё-таки Даня, конечно, в этом смысле немножко, в хорошем смысле этого слова, чуть-чуть кокетничает. В хорошем смысле слова. Потому что…
И.К. – Я представляю, что такое в плохом.
С.Г. – Да нет, ну потому что мне кажется, что всё-таки есть у него какие-то определённые ответы. Мы всё-тки находили ответы на эти вопросы: а почему он поехал туда? А почему они, встретившись не смогли жить вместе?
И.К. – А почему? Это невозможно? Расстояние наверное разъединяет?
С.Г. – Ну понятно, расстояние и время, конечно разъединяют, но когда проходит 10 лет и за эти 10 лет, конечно же что-то происходит. Да не что-то происходит, а много происходит. И когда человек через 10 лет со своим ощущением, со своим опытом и впечатлением той 10-ти летней любви и 10-ти летних взаимоотношений встречается с женщиной и видит, что она его не просто по-прежнему любит, а любит ещё больше, он вдруг делает совершенно неожиданное для себя может быть и разрушительное, трагическое открытие, что он не справится, он не способен с этим справиться. Что эта любовь его разорвёт, что она так далеко впереди на этой беговой дорожке жизни, что он не может ничего, длины его руки просто не хватит для того, чтобы подхватить эту эстафетную палочку каких-то человеческих взаимоотношений. Что уж тут говорить о взаимной любви. Малодушие это? Да чёрт его знает. Наверное малодушие, а может это какой-то такой трагический противоречивый смысл и механизм жизни, через который наверное так или иначе каждый из нас проходит на каком-то своём этапе. Кто-то более достойно, кто-то менее достойно.
И.К. – А может быть всё-таки не надо тревожить старую любовь?
С.Г. – Если бы человек обладал способностью так логически отвечать. Во-первых, ставить эти вопросы, а потом логически на них отвечать. Ну наверное, если мы зададим себе вопрос, то наверное скажем, что не надо. Мозг нам скажет: не надо. Скажет нам разум, но понимаете, когда тебе 19 лет и ты расстаёшься с любимым человеком, то сколько бы ты разум свой не спрашивал, всё равно тебе какие-то другие органы чувств подтолкнут тебя прямо к противоположным каким-то поступкам. Вопреки логике, вопреки здравому смыслу, вопреки разуму, будь он неладен. Вопреки всему, чему бы то ни было.
И.К. – Послушаем сейчас Леонида Генриховича. У него на сч1т любви своя точка зрения.
Скажите, любовь в Вашей жизни играет важную роль? Может это сказка, которую придумали?
Л.З. – Может главную. Это зависит от самого человека. Есть люди, которые могут отлично без неё обойтись. Есть такие. Ведь нет какого-то калибра. Нет какого-то гена. Нет какого-то механизма, как говорится, внутри. Могут обойтись. А есть такие, которые рождены любить и быть любимыми. Если это не случается в жизни, это они несчастны. Мир человеческий бесчислен, богат, сколько вы ни изучаете индивидуальность, вы никогда не сможете их выстроить по ранжиру.
И.К. – Вы вспоминаете своих героев, ведь много уже написано после «Варшавской мелодии», но она какая-то особенная для Вас.
Л.З. – Я сейчас только что кончил свою 51 пьесу.
И.К. – Ну Вы всех их любите? Знаете, живёте вмести с этими героями?
Л.З. – По-своему, конечно, хотя уже я в сущности сегодня уже ощущаю себя больше прозаиком, чем драматургом, но тем ни менее, конечно 51 пьеса – есть 51 пьеса. Никуда не деться.
И.К. – Ну вот, Леонид Генрихович Зорин своё отношение к любви и видите как всё удивительно странно на самом деле. И ответов-то, слава Богу, нет.
С.Г. – Ну, тут уж я не знаю, слава Богу или к сожалению.
И.К. – Представляете, если бы они были?
С.Г. – Да нет, вы знаете, спрашивать – это то же самое: а что со мной случится завтра? А Бог его знает. Здесь, видимо нет каких-то аксиом, которые могли бы… Человек всё время пытается выдумать в этих вопросах, в этих проблемах какие-то правила, какие-то аксиомы, какие-то законы поведения. Но, к сожалению, драма – она потому и драма, что по своей природе всегда вступать в противоречие с нашими представлениями о том, что нужно делать для того, чтобы быть счастливым. Вот вроде бы делаешь всё правильно, но к сожалению всё получается не так, как хотелось бы.
И.К. – Крыльев для полёта нет почему-то.
С.Г. – Нет к сожалению. Почему-то нет.
И.К. – А может быть, и к счастью. Мы послушаем, мне интересно было поговорить с Верой Никольской. Это Ваша художница. Она оформляла пьесу и взгляд совсем молодого человека мне показался интересным. И главное цвет, в котором она эту историю представляет.
В.Н. – Когда просто придумываешь костюм, скажем, придумываешь не для актрисы и сразу как бы не просто костюм, придумываешь, а придумываешь персонаж. Думаешь: что он, какой он, почему он такой, что он в данный момент делает. Придумываешь себе какие-то слова, которые в одном слове выражают весь его характер и это помогает. Мне просто казалось, что девушка, которая приехала из Польши, почему-то мне всё время казалось, что девушки, которые приезжают из Польши в то время, они несколько пыльные такие. То есть, все цвета, которые характерны для них, это что-то такое немножко даже не блёклое, а какое-то как на старых фотографиях. Не знаю, как ещё точнее это объяснить.
И.К. – Палевое. Да?
В.Н. – Да, да, да, да. То есть, очень сдержанные тона, сдержанные краски и в этом какая-то есть элегантность, которая мне казалась, характеризует именно польских девушек. Потом просто она превращается в такую дамочку уже, звезду. Для меня дамочка – это такое характерное слово, когда она появляется в Польше и знает, чего она хочет в жизни, что она потеряла, что ей жаль, что она хочет вернуть. В то же время отличие от той молоденькой девушки в том, что она уже сама представляет что она личность, сама из себя тоже представляет какую-то достаточно большую ценность.
И.К. – А какой цвет у неё?
В.Н. – Здесь она уже в какие-то более осенние тона переходит. Скажем, из такой вот несколько пыльности, дымчатости уже такие золотые, коричневые - более зрелые тона. Там забавный момент, когда они на Новый год встречаются… Так как-то случайно получилось…ну наверно так надо, так получается, что они встречают Новый год оба в зелёном. Это так как-то забавно получалось. Там у Юли нарядное платье, у героини зелёное новогоднее, которое она привезла из Польши, мне даже показалось, когда она мерила это платье, что она в нём очень становится похожей на Любовь Орлову, а герой… Ну форма сама по себе военная – зелёная. Поэтому получилось так, что они у нас оба зелёненькие на Новый год.
И.К. – Скажите, а когда примериваешь костюм актёрам, капризничают они или наоборот, сразу соглашаются? Какие-то особенности примерки были?
В.Н. – Юля – вообще такой человек замечательный, бесконфликтный, жизнерадостный… Ну у неё были какие-то свои опасения по поводу цвета, что он ей не идёт. Ей всё время казалось, что ей идут яркие цвета. Но для нас обоих было открытие, что ей идут разные цвета.
И.К. – Скажите, пожалуйста, а какого цвета, как Вам кажется, Ваша пьеса?
В.Н. – Мне кажется она светлая… наверно белая. Такая светлая, знаете, до ужаса светлая.
И.К. – Светлая до ужаса (смеётся) такая счастливая жизнь. Вера Никольская – художник спектакля. А сейчас после только что закончившего спектакля Юлия Пересильд у нас по телефону. Юля, добрый вечер. Слышите нас?
Ю.П. – Да, слышу. Добрый вечер.
И.К. – Спектакль закончился, началась какая-то новая жизнь. Расскажите о своей героине. Вам жалко её?
Ю.П. – Мне?...ну…жалко… Это одно, а ещё я её очень люблю. Мне кажется это важнее.
И.К. – Важнее вам кажется, чем жалось?
Ю.П. – Любовь, конечно важнее, чем жалость. Жалость иной раз унижает, а любовь поднимает высоко, высоко.
И.К. – Высоко, высоко, не упасть бы.
Ю.П. – Для этого и поднимаемся высоко, чтоб упасть.
И.К. – Скажите, здесь у нас зашёл спор, Юля, встреча после стольких лет, после долгих лет с любимым человеком, может быть и нет смысла соединяться, нет смысла мечтать о совместной жизни, а просто оставить это как милое воспоминание, какое-то чувство, которое грело?
Ю.П. – Ну, если это не настоящая любовь, то тогда можно это оставить это как милое воспоминание, а когда это любовь, которая живёт в сердцах одного и второго человека, это не может по определению остаться как милое воспоминание. Потому что это чувство, оно такое просто на столько сильное, что оно не может дать спокойно жить. Нельзя жить с этим, как с милым воспоминанием.
И.К. – А в чём сила чувства? Что так заводит, что так мучает? Было и было.
Ю.П. – Что так мучает? Мне кажется, это когда без этого человека не можешь просто жить и существовать. Когда моя героиня Гелена говорит такие слова, на мой взгляд, которые по мне тоже довольно сильно бьют, когда она говорит: «Я помню все твои слова. Все интонации, все твои жесты». Ты не можешь без этого человека существовать физически даже.
И.К. – Юля, скажите, пожалуйста, эта героиня похожа на Вас? Как Вам кажется?
Ю.П. – Не знаю. Не знаю. Я честно говоря, всё время для меня загадка, почему Сергей Анатольевич меня позвал?
И.К. – Сейчас спросим. Спасибо большое. Юлия Пересильд была с нами в эфире. Сейчас мы спросим, как вообще выбрать актёра для спектакля? Напомню, Сергей Голомазов – главный режиссёр театра на Малой Бронной у нас в гостях. Как это выбрать такие хрупкие, странные, нервные огранизмы?
С.Г. – Ну Юля как-то так скромно говорит: почему я её позвал? Актриса хорошая. Подобралась достаточно на мой взгляд, органичная... Они как-то так очень хорошо приросли друг к другу творчески. Потому что я в театре не один год работаю. Знаете, всякие бывают ситуации.
И.К. – И не совпадают?
С.Г. – Бывает, бывает.
И.К. – На сцене любовь, а не разговаривают потом…
С.Г. – Бывает как-то в таком конфликте, иногда в ужасе приходится выпускать спектакли немыслимом. Ну по-всякому бывает. А здесь конечно у них какой-то такой очень тёплый тандем и я вижу, как они помогают друг другу. Это, конечно, такое дорогое дело. Тем более, казалось бы, два таких молодых, амбициозных, в хорошем смысле этого слова, честолюбивых человека, но при этом у них нашёлся какой-то общий творческий язык. Они, конечно в этом смысле чрезвычайно воспитанные ребята…
И.К. – А вообще как найти актрису или актёра? Что такое придумываете? Снится Вам это лицо? Оно не даёт Вам… ведь сначала лицо возникает?
С.Г. – Нет, нет, Вы знаете, это может в кино, когда проводится какой-то серьёзный кастинг, у режиссёра есть образ, огромное количество персонажей, с которыми он может работать, и кого-то он может отбирать. Какие-то бесконечно долгие пробы. Он там ищет это лицо, этот образ. Но в театре всё немножко проще и сложнее. У тебя есть ряд актёров, с которыми ты работаешь, которых ты знаешь. И ты, как правило, берёшь материал на уже человека, на актёра, какую-то природу актёрскую. Всё, что касаемо Дани, здесь у меня решение было сразу принято, а всё, что касаемо Юли, вообще мы сначала хотели брать другую актрису, но слава Богу, она стала сниматься в кино и мы её не взяли. Взяли вот, мне посоветовали Юлию Пересильд. Я её ещё помню по институту и она удивительно попала. Это было какое-то везение.
И.К. – Попала это значит что?
С.Г. – Ну она по своей психофизической природе она очень похожа на Гелену. Она – девушка из под Пскова, из каких-то северных кровей. У неё прямая спина, она может быть заразительной в аристократической такой католической цивилизованной интонации…
И.К. – То есть, всё-таки сначала образ. Не голос, а всё-таки лицо.
С.Г. – Конечно. Потом Юля обладает такой удивительной способностью… она такая актриса-пластилин.
И.К. – Вам-то режиссёрам только такие нужны.
С.Г. – Из неё можно слепить всё, что угодно. Вот она обладает таким удивительным качеством.
И.К. – А Вам хочется что слепить?
С.Г. – В смысл е, в данной конкретной роли?
И.К. – Вообще вот этот женский образ? Что хотелось слепить?
С.Г. – Мы искали все вместе и с Юлей, и с Даней. У Дани мы сначала искали такого витязя, героя, человека-победителя. То есть, начинали с совершенно противоположного тому, чем всё заканчивается. Понимаете? Кажется, что-то нашли. С Юлей мы искали такую калеку, человека, который прошёл через… У неё же отец – еврей. Она прошла через гетто. Каким-то образом ей удалось спастись. Там же есть строчка, что отец был вынужден бежать из Варшавы. И поэтому мы искали такую молодого, но как-бы искалеченного человека. Был ранен он, но по большому счёту искалечена она. Не физически, не физиологически, а искалечена человечески. Потому что она видела восстание гетто, она видела, как фашисты расстреливали. У неё на глазах расстреляли любимого человека. У неё на глазах погиб отец. У неё на глазах погибли все, весь класс. Вот. Представляете, что это такое, когда человеку 24 года всего? Вот это мы искали. Вот эту боль, эту муку, этот ужас, этот ад, который следует за ней, в её воспоминаниях. Поэтому она наверное так отталкивает его от себя и боится его любить, не отвечает ему взаимностью. Вот это её и есть то, что называется в профессии вторым планом. С этим она и живёт, с этим так называемым «богатством». Вот это мы и лепили, это мы искали. Это было всё не просто. Какие-то альбомы смотрели польского издания. Но мне кажется, что что-то получилось.
И.К. – Мелодия. Мелодия Варшавская. Видите, как иногда старые пьесы становятся очень современными. Потому что эти вещи не стареют: любовь, страсть, отчаяние, тоска.
С.Г. – Ну это вечные темы.
И.К. – Сергей Голомазов был у нас в эфире. Главный режиссёр театра на Малой Бронной. Ирина Кленская у микрофона. В нашем разговоре принимал участие Леонид Зорин – писатель замечательный и актёры – Даниил Страхов и Юлия Пересильд. Спасибо, что были с нами. Любви, Вам. Чего ещё пожелать? Или не желать любви?
С.Г. – Любви, да, сил, здоровья.
И.К. – Сил, чтобы пережить любовь.

КОНЕЦ

[Jackdaw]

http://dstrahov.com/forum/viewtopic.php?p=40378#p40378

Нюша, большущее тебе спасибо!
Так было интересно подробно прочитать мнение автора пьесы, режиссёра и исполнителей главных ролей. Что и говорить- спектакль получился замечательный!

[Hel]

Нюша, спасибо тебе огромное-преогромное за твой титанический труд !!!

[Natasha Suvorina]

Нюша, спасибо за невероятный труд!