Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Спектакли с участием актера Даниила Страхова

Модератор: Модераторы

Аватара пользователя
AlinaR
Сообщения: 2951
Зарегистрирован: Сб 22 дек 2012, 02:45
Откуда: Санкт-Петербург

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение AlinaR »

Natka, Анита, спасибо! Красота! :give heart: :rose:

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Аватара пользователя
Jackdaw
Сообщения: 6939
Зарегистрирован: Чт 06 ноя 2008, 13:33

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение Jackdaw »

Уже 8 лет! И зрительский интерес не угасает, вот что значит хорошая пьеса, замечательная режиссура и талантливые актёры! :clap:

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Аватара пользователя
Алёнушка
Сообщения: 6516
Зарегистрирован: Пн 30 май 2016, 21:05
Откуда: Тюмень

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение Алёнушка »

Трогательная история любви, разыгранная на двоих Даниилом Страховым и Юлией Пересильд. Каждый спектакль - это аншлаг, слезы и такое количество эмоций, что сложно подобрать слова. Главные герои знакомятся в декабре 1946 года. Московский студент и полька, пережившие войну и готовые к счастью, должны были бы стать крепкой семьей. Но времена никогда не бывают простыми, а любовь, хоть и сильное чувство, не всегда может пересилить обстоятельства. Тонкая драма, душевный спектакль, который одинаково до мурашек пробирает любое поколение, особенно рекомендуется к просмотру с мамой или бабушкой.
Цитата из текста "Юлия Пересильд на сцене: 6 личных историй, которые нельзя пропустить", в котором перечислены театральные роли Юлии (но почему-то не все). Весь текст - здесь http://www.fraufluger.ru/culture/yuliya ... pustit.htm
Я люблю театр!

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Аватара пользователя
Анита
Мoderator
Сообщения: 18424
Зарегистрирован: Вс 02 апр 2006, 17:27
Откуда: Санкт-Петербург

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение Анита »

Как родилась "Варшавянка". :-)

Леонид Зорин

"Варшавская мелодия"


Год 1965-й завершился, пожалуй, мажорной нотой, но я ощущал себя опустошенным. Состояние, впрочем, вполне объяснимое. Уж слишком был он насыщен драмами и перепадами температуры. Грозные паузы между событиями, неуходящее напряжение, обвалы в самый заветный миг, когда высота, казалось, достигнута, и снова надежда и возрождение, и можно порадоваться, а нечем...

Труднее всего досталось мне лето. С юной поры я тайно мечтал о такой идиллии в июле и августе - трудная зима позади, точка поставлена, дело сделано, я заслужил свое far niente. Странно, но этот любимый сон я так и не посмотрел наяву. Каждое лето я проводил либо в ремонте после крушения, либо в ожидании бури. И самые грустные каникулы мне выпали в минувшем году - товстоноговский спектакль закрыт, вахтанговский вообще не выпущен. Вот и ходил я по летней Юрмале и все вспоминал, как год назад так озорно и самозабвенно здесь же, под шум балтийской волны писал свою "Римскую комедию".

Спасение оставалось одно - немедленно приняться за пьесу и что мудрее всего - за веселую. Поэтому многолетняя папка с заготовками для "Коронации" была спрятана до лучших времен, я начал набрасывать новое действо с длинным названием "Серафим, или Три главы из жизни Крамольникова". К исходу лета я его кончил и в Москве познакомил с ним Львова-Анохина. Львов отнесся к комедии благосклонно, но жизнь она обрела нескоро - ждать ей пришлось полтора года.

Впрочем, осенью было не до нее - битва за "Римскую комедию", переименованную в "Диона", вступила в решающую фазу. Московский спектакль был легализован, и я уже мысленно допускал, что он вытащит за собой ленинградский. На то же рассчитывал и Товстоногов.

Поэтому 66-й я встретил с воспрявшей было надеждой, и все же она была словно подточена темным неотступным предчувствием. Я уговаривал себя: радуйся! Как бы то ни было, жив Дион! Но в этом нервном самовнушении было нечто искусственное и насильственное.

И в самом деле, три недели спустя приговоренный режиссер показал свое обреченное чудо. В безжизненном, беззащитном зале сидели насупленные сановники. Зал был пуст, никто в него не был допущен, кроме кучки неколебимых монстров, считавших своим безусловным правом либо помиловать, либо казнить. Сцена стала, как лобное место, и вышедшие на нее артисты напрасно надеялись растопить арктический лед, сковавший театр. Ленинградский спекталь был погребен вторично и теперь - окончательно.

Надо было привыкнуть к мысли, что я никогда его не увижу. А главное - надо было скорее приниматься за "Коронацию" - это было бы надежным убежищем. Тем более что в Москве с каждым днем становилось все грозней и морозней. В тот день, когда театр Вахтангова показывал столичным писателям мою многострадальную пьесу, по мистическому совпадению открылся суд над двумя литераторами - Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Когда Ульянов - Дион произнес свою обличительную реплику: "Убивают книги, потом - их создателей", зал недвусмысленно загудел.

Одним словом, надо было дождаться весны, бежать, по обыкновению, в Ялту и с головой нырнуть в работу. Четыре года прошли недаром, папка моя уже разбухла от многочисленных заготовок - я чувствовал, что вполне готов.

И все-таки нечто, не очень внятное, мешало немедленно сесть за стол. Я начал раздумывать, в чем тут дело, что оказалось нежданным препятствием? Мало-помалу я разобрался.

В биографии Якова, одного из героев (роль предназначалась Ульянову - впоследствии он ее ярко сыграл), был драматический эпизод - Яков полюбил иноземку, с которой хотел связать свою жизнь, но изданный внезапно закон встал государственной границей между молодыми людьми.

Меня смущало, что эта история произошла за пределами действия, в пьесе о ней лишь упоминалось, ей, так сказать, надлежало высветить и объяснить судьбу и характер, я отводил ей служебную роль. А между тем она слишком трагична, чтоб помянуть о ней мимоходом. Ощущение роковой ошибки мешало мне приступить к работе.

И все же я, скорее всего, сумел бы справиться с тормозами, если бы мои опасения были рационального свойства. Но тут проснулась и зазвучала полузабытая мелодия, тут ожила душевная память. Чтоб стало яснее, о чем идет речь, я должен вернуться в шестьдесят третий, ровнехонько на три года назад.

В главе "Путешествие за "Палубой" я говорил, что в том феврале был приглашен посмотреть премьеру моей комедии "Добряки" на сцене пражского Каморни Дивадло - так назывался один из театров, которыми руководил Отта Орнест, незаурядный режиссер с художественными и моральными принципами - спустя пять лет пришлось ему худо.

Но тогда на дворе стоял еще только холодный февраль шестьдесят третьего, и я отправился в Злату Прагу.

Дорога туда лежала сквозь Польшу, сквозь маленькие морозные станции, сквозь сумерки, сквозь неверный свет продолговатых лампионов, похожих на золотистые пальцы, сквозь неожиданный снегопад, накрывший сопредельные страны. Во время коротких остановок на белых перронах вдруг возникали привычные славянские лица, но их черты почему-то казались более мягкими, более хрупкими, словно ваятель старательно стесывал все избыточно-грубоватое, слишком обильное, крупное, резкое. Эта волнистость, нечеткость линий, была не от родственного севера. В ней угадывалась европейская нега.

Ближе к ночи миновали Катовице. В этом городе в минувшем сезоне шла моя пьеса "Увидеть вовремя" под пышным названием "Любовь, молодость, время". Имя города мне ничего не сказало - сочетание согласных и гласных. И вот оно ожило, задышало, когда в ледяном стеклянном воздухе, под призрачным желтым мерцанием ламп я вдруг увидел пустую платформу, игрушечный разноцветный ларек, немолодую продавщицу в кокетливой шляпке, в цветастом шарфе и несколько торопливых панов - двое были в черных беретах, другие - в зеленоватых шапочках с полувоенными козырьками. Навстречу им быстро шагал офицер в щеголеватой конфедератке. Минута - ив студеном дыму город Катовице словно размыло, но странно - этой мгновенной встречи хватило, чтоб он перестал быть фантомом. Я знал, что теперь он во мне остался, что он означает мороз и полночь, наледь на пустынной платформе, свечение ламп, разноцветный ларек с выглядывавшей из него старой дамой, береты, шапочки с козырьками, пана хорунжего в конфедератке.

Свидание с Польшей еще предстояло, пока же настала пора проститься. Ночью поезд остановился, раздались громкие голоса, и я проснулся - ко мне стучались чехословацкие пограничники.

Впоследствии, когда приходилось пересекать континент по суше, это мелькание стражей границ - однажды за ночь будили трижды - наполнилось меланхолическим смыслом: Господи, как мала Европа! Старый ковчег, пощаженный потопом! Знает ли он предел пути?
<...>

Однако я тороплю события. Пока что идет шестьдесят третий. В Москве колобродит гриппозный март в обнимку с невеселыми слухами об участи моей бедной "Палубы". И тут - поистине божий промысел! - всего только через десять дней после моего возвращения - возможность участия в поездке писателей - полмесяца по городам Польши! При том, что коллективный туризм всегда оставлял меня равнодушным, я ухватился за этот шанс. Помимо желания дезертировать от надвигавшихся неприятностей (а вдруг - уедешь и рассосется?) было еще одно обстоятельство, располагавшее к путешествию.

Судьба! На обратном пути из Праги по прихоти железнодорожного графика мы шесть часов простояли в Варшаве. Я позвонил своей доброй знакомой - писательнице Кристине Живульской. На счастье она оказалась дома, приехала за мной на вокзал и всласть повозила меня по городу.

Нельзя не сказать о ней поподробней. То было прелестное существо, яркое, острое, озорное. Позднее один мой польский приятель, мужчина язвительного ума, сказал, что она упрямо поддерживает сладостный миф о польской женщине, столь дорогой душе патриота. Ее популярная юмористика была нарасхват, ее обожали, тем более что кто же не знал, что это несдавшееся остроумие выдержало три года Освенцима. Об этом она рассказала в книге "Я пережила Освенцим", вышедшей на двадцати языках. На руке Кристины под самым локтем был вытатуирован ее лагерный номер - шесть цифр зеленоватого цвета с неожиданным лиловым оттенком.

Она сумела за три часа так показать свою Варшаву, что я умиленно капитулировал. Она мне представила, как бы походя, ненароком, ничего не подчеркивая, величие города - его святыни, и те уголки, закоулки, парки, в которых мерцает его обаяние. Всего три часа, а я обнаружил, что чудодейственно приобщен к варшавской славе, к варшавской магии. Кристина видела мою очарованность и не скрывала хозяйской гордости. И знать бы тогда, что спустя пять лет Гомулка, загнанный в угол протестами, своим политическим провалом и молодежными волнениями, бросит на стол безотказную карту, спровоцирует юдофобский шабаш и вновь начнется кошмар исхода? Кристина нашла себе приют... на родине Гейне, в Дюссельдорфе. В Германии был принят закон, дающий убежище жертвам фашизма. Кристина была его жертвой дважды -. сначала немецкого, далее - польского. Поистине парадоксы истории высвечивают ее абсурд.

И с той поры я о ней не слышал. Мелькнула, правда, возможность встречи - в Дюссельдорфе был поставлен "Дион". Но съездить туда не удалось, и я не увидел ни спектакля, что не такая большая беда, ни Кристины, что было горько.

Но снова я забегаю вперед. Память, когда проходят годы и, тем более, десятилетия, любит шутить такие шутки, она будто смешивает воедино и дальнее, и близкое прошлое, и их уже трудно расчленить, они уже существуют слитно. Все вместе - твоя мгновенная жизнь, твоя история и судьба.

Пока же я вновь оказался в Польше, спасаясь от московских вестей. Две плотно набитые недели с Варшавой в прологе и эпилоге. С автобусной гонкой по польским дорогам сквозь старые бедные городки, сквозь дымную Лодзь Юлиана Тувима и упоительный Ченстохов. Там в соборе в знак уваженья к гостям нам была явлена Матка Бозка - взмыла серебряная дверца, и все, кто был, преклонили колени. То было первое прикосновение к древней поэзии католицизма. В Кракове нас она окружала на каждом шагу - и не только костелами, не только улицами с именами святых, не только могилами обожествленных Костюшко, Мицкевича и Словацкого в торжественном королевском замке, но прежде всего совершенно естественной, свободной от наигрыша и кликушества религиозностью горожан. Она дышала везде и во всем. И в трогательных записках Ядвиге, покровиг тельнице Университета, с наивными просьбами учениц, и в, празднике вербного воскресенья - всюду дети с кокардами, цветными лентами, надежно прикрепленными к палочкам, и хор неокрепших голосов в Мариинском костеле. на богослужении, и общая потребность молитвы. Казалось, что на всем белом свете царит ослепительный белый цвет - белые лица, белые платья, белые косынки монахинь. Именно в Кракове понял я прочность этой исхлестанной страны.

Тогда же увидел и своими глазами Голгофу двадцатого столетия. В ясное апрельское утро доехали за полтора часа до Освенцима и Бжезинки - до Аушвица и Биркенау, Сегодня, когда я пишу эти строки, день в день через тридцать лет, я спрашиваю самого себя, что больше всего впечаталось в память? Я помню и проволоку, сквозь которую шел ток высокого напряжения, и виселицу на Appelplatz - месте утренней и вечерней повер? ки, - и блоки с мешками женских волос, с чемоданами погибших владельцев, туфли, расчески, бельишко детей. Помню блок смерти, стоячие карцеры, вечно серые камеры смертников, стены в последних словах обреченных. Все это и со мной и во мне, и все же острее всего потрясли рельсы, ведущие в Бжезинку, вдруг обрывающиеся, будто отрубленные, зарывающиеся в песок. Этот железнодорожный тупик, эта дорога в никуда, образ безвыходности, безысходности, слишком реальный, чтоб быть метафорой, и, верно, оттого начиненный страшной сокрушительной силой. По обе стороны отсеченного, вдруг задохнувшегося полотна стояли бараки - мужские и женские. Мужские почти все разобрали на восстановление Варшавы, а женские остались стоять. Я долго, неотрывно смотрел на эти приземистые коробки - в одной из них томилась Кристина.

Я часто спрашивал сам себя: почему деградация человечества с такою отчетливою предельностью выразилась в нашу эпоху? Ни варвары непросвещенной древности, ни темные страсти средневековья не могут сравниться с исступлением самоубийц двадцатого века. Яркая шпенглеровская идея об исходной враждебности цивилизации культуре не снимает вопроса. Нельзя ведь сказать, что в эти годы культура была парализована, мысль мертва, искусство бесплодно, что наука полностью перешла на положение служанки, что душевный и исторический опыт не был опорой усилиям разума. И тем не менее все столетие с каким-то садистским остервенением мы уничтожали друг друга. Поистине: "человек - звучит гордо".

Я понимаю всю привычность эсхатологических мотивов, их повторяемость в каждом периоде, и все же, постигая динамику истребительной стихии распада, мне кажется, что можно сказать о генетической усталости нашей измученной популяции. Давно уже нет богобоязненности, моральные тормоза отказали, последняя надежда была на вечный инстинкт самосохранения, на страх исчезнуть, на голос рода, но и она оказалась беспочвенной. Разрыв со всечеловеческой общностью, бессмысленные, национальные пляски на этой трагической панихиде - все вместе, говорит об исчерпанности.

Жестокие слова? Может быть. Однако взгляните окрест себя. Дела красноречивее слов.

После этого свидания с бездной нам была выдана (на десерт? По правилам фирменного контраста?) порция туристского рая - два дня идиллии в Закопане - горы в снегу под весенним солнцем, гостиничка из прошлых времен - два этажа, деревянные лестницы, ступеньки патриархально скрипят - и вновь - прощальный поклон Варшаве.

Последние дни проросли в душе, в особенности два славных вечера на Маршалковской, в кафе "Под гвяздами". Речь, разумеется, не об ужине, он-то был достаточно скромным. Но необычной была эта аура, эта домашняя атмосфера, роднившая незнакомых людей. Юлек Штадтлер, любимец Варшавы, с неизменной сигаретой в зубах, творил на глазах семейный праздник. Он присаживался за столики, он выводил гостей на площадку, и гости пели, а вслед за ними пела официантка Бася, а там сам Штадтлер, присев к пианино, мягко перебирая клавиши, словно обвил, словно обнял нас всех звучной гроздью варшавских песенок двадцатых, тридцатых, сороковых. И все ощутили родство и связь этой восставшей из праха Варшавы с той, довоенной, незабываемой, будто и не было ни оккупации, ни черных ночей, ни тюрьмы Женув, ни уничтоженного гетто. Что бы ни было, Варшава жива! И вот уже все поют и танцуют, только в углу сидит за столиком известный в городе журналист, Йожеф Мушкат, подписывающийся Йотем - первыми буквами его имени и фамилии - усатый старик, пишущий здесь свои статьи. Он и сейчас что-то строчит, музыка и громкие клики ему не мешают, только подхлестывают.

Я скоро смекнул, что эта ментальность, эта семейственная раскованность были и вызовом и бастионом, последней линией обороны, которую держали поляки. Входя в социалистический круг с его иерархическим холодом, с его официальным ранжиром, они - подсознательно или осознанно - пытались остаться самими собой хотя бы на бытовом уровне.

Мне было и светло, и тепло, было и весело, и грустно - снова с пугающей остротой я ощутил мгновенность радости, мгновенность встречи - прошла, и нет ее. Всякое дуновение счастья - всегда на излете, всегда на выдохе.
<...>

Мысленно я на себя прикрикнул. Я постарался себя приструнить - всякому овощу свое время. Замысел должен отлежаться, должен окрепнуть, созреть, отлиться. Я уж привык работать по-своему. Прежде всего - папка с тесемками. В эту копилку, листок за листком, забрасываешь свои заготовки, сегодня - словечко, завтра - реплику, однажды - занятную деталь, однажды - крутой поворот характера, а выдастся твой счастливый день - появится стоящая мысль. Проходят годы, и мало-помалу папка становится все увесистей, люди, живущие в ней, - все отчетливей, можешь почти уже без усилия представить их в любой ситуации, знаешь, что они в ней почувствуют, как поступят, какие найдутся слова. Важно лишь понять без ошибки, настал ли уже срок разродиться, не переносить, не перегореть.

На этот раз, к моему удивлению, не было ничего похожего. Ни медленно пухнущей папки с тесемками, ни долгих лет, проведенных вместе с моими будущими героями. Я не знал о них почти ничего, ни их биографий, ни их повадок, даже не знал, как их зовут. <...> В компании с Елизаром Мальцевым я отправился в Дом творчества в Ялту.
<...>

И тут мне улыбнулась удача. Жила в этом романтическом городе одна удивительная семья. В один из моих приездов в Ялту свели мы знакомство, потом сдружились. Такие люди на свете редки, и потому они на вес золота. Их отличало бесценное свойство - умение сделать свой дом твоим. Мне, по природе своей домоседу, каждая разлука с гнездом давалась непросто - когда я оказывался на новом месте, не знал, куда деться. Днем еще выручала работа, но в одинокие вечера меня одолевало уныние. В Ялте, у дружеского очага, я словно размораживал душу.

Однажды они меня пригласили сходить на местный винзавод, и эта экскурсия все решила. Сначала я долго ходил по подвалам, потом поднялся в лабораторию, хозяева увлеченно и весело объясняли, как рождается, бродит и выдерживается вино, в дальнейшем я побывал не однажды и в "Ливадии", и в "Массандре", старался вникнуть возможно тщательней, но все случилось в тот первый раз. Вдруг я почувствовал эту античную, пробившуюся через века живую поэзию виноделия. И сразу же явилась уверенность - мой Виктор будет принадлежать к этому особому племени. Пьеса мгновенно нашла свой звук.

Еще дней пять я провел в сомнениях, но 7 апреля уже записывал: "С богом! Сегодня я начал пьесу". Вот так и нырнул, не ведая дна, не ведая - выплыву или нет. Двух реплик я не имел в заделе и толком не знал ничего о героях, нелепость, безумие да и только! И кто ж поступает подобным образом? Тот, кто всегда внушал участникам драматургических семинаров, что с пьесой нужно долго прожить, прежде чем ее записать.

Чему же оставалось довериться? Да только тому невнятному звуку, который нежданно возник в душе. Довериться своим собственным пальцам - стоило зажать ими ручку, дремавшие слова пробудились.

Две недели, ушедшие на "Варшавянку", - так я окрестил свою драму - пролетели в этой счастливой горячке. Меня лишь пугало, что так легко, почти без усилий взмывает пьеса. Стремительность эта рождала опаску. К тому же трудился я лишь по утрам, много гулял, общался с писателями, хлынувшими в апреле в Дом творчества. <...>

Мысли о многострадальной комедии меня, разумеется, угнетали, и я запрещал себе о ней думать - можно не написать ни строчки. Но слухи, порхавшие по Москве, добирались и до крымского берега, и я пребывал в тревожном неведении. Лишь где-то в середине апреля жена сообщила, что в этом месяце должны быть сыграны два спектакля. Сразу же стало немного легче.

Я продолжал ходить к виноделам. Мои друзья меня познакомили с гроссмейстером этой веселой науки Игорем Дмитриевичем Скурихиным. Беседы с ним были неоценимы. Он словно чувствовал, что мне нужно. Все производственные подробности, к которым советская драматургия успела внушить идиосинкразию, легко обретали лирический строй, при этом - совершенно естественно. Само собою, мое восприятие определялось моим состоянием. Я вспоминаю, что в эти дни все, что меня окружало, шло в дело, было поистине нечто магическое в том, что повседневная проза вдруг поверяет свою мелодию.

Всего удивительней было то, что у меня не возникло трудностей с моей героиней, моей Геленой. Я сразу услышал ее интонацию - небрежную, нарочито надменную, услышал наивную протяженность русских глаголов в ее устах, и в этом их совершенном времени был отзвук прельстительной польской речи. Не верилось, что еще вчера не было в моей жизни Гели. И вот - по прихоти воображения, старой тоски, растаявших снов - явилась из черноморской пены эта варшавская Афродита.

Конечно же, ничего внезапного, необъяснимого не случилось. Незримо для меня самого та чешско-польская эскапада жила в пространстве душевной памяти - и белый отблеск вокзальных ламп, и пражские морозные улицы, и города весенней Польши, Радом, Ченстохов, Краков и Лодзь, и ночь в гостинице в Закопане - томительный скрип деревянных лестниц, лунное сияние гор и, наконец, под занавес пьесы - варшавский вечер на Маршалковской, открытие, прозрение, вздох: господи, как мал этот мир!.. И кто ж убедил, что ход истории и человеческая жизнь могут действительно совпасть? Пусть на бесстрастный взгляд это так, на самом же деле отсчет тут разный. В первом случае - на столетия, а во втором - идет на секунды. Все это - прожитое и понятое - три года спустя проросло и выплеснулось, словно подсказывая мне реплики.

И на тринадцатый день работы (знак добрый! Недаром же это число с мальчишества было моим любимым) я дописал свою "Варшавянку".

Мне оставалось несколько дней в роскошной Ялте - солнце безумствовало не по-апрельски, совсем по-летнему. Я чистил пьесу, а вечерами читал ее слушателям-добровольцам. Реакция меня. обнадеживала. В эти же дни Михаил Ульянов был награжден Ленинской премией, и по занятному совпадению известие о том прозвучало непосредственно перед спектаклем "Диона". Во время спектакля Ульянова чествовали, и это невинное событие было воспринято как проявление вахтанговского якобинства. Ульянов вызвал неудовольствие. Не следовало в такой момент быть в образе главного героя этой непотребной сатиры, загримированной под античность. Напротив, зрительская аудитория была приятно возбуждена. Поистине странное было время! Решительно все имело значение и - при стечении обстоятельств - вдруг обретало особый смысл.
<...>

Ночь перед отъездом из Ялты была точно создана для бессонницы. Грешно было проспать это диво, подаренное мне на прощание. Небо было черно, как смола, но чернота эта не давила, была легка и прозрачна, как кружево. Было по-июньски тепло, но воздух был и мягок и свеж, какая-то дурманная смесь запаха моря и запаха сливы. Я знал, что бедную "Варшавянку" скорей всего ожидает запрет, знал все, что я выслушаю и испытаю, но в этот час не хотелось думать ни о неизбежных печалях, ни о торжествующей тупости однажды победившей казармы. Жизнь, бездарно отредактированная и насильственно усеченная, в эти минуты словно доказывала, что ее музыка незаглушима.

Москва встретила своей круговертью. <...>

Через день после моего возвращения я прочитал Белинкову [литературовед, друг Л. Зорина] пьесу. Мои слушатели разволновались, это было для меня несомненно. Я уж не говорю о том, что непосредственность Белинкова исключала какую-либо неясность. Слова его были слишком лестны, чтобы мне тиражировать их сегодня. Упомяну лишь одну его фразу по причине ее общего смысла - он сказал, что ничто так не проясняет философскую наполненность текста, как экономия внешних средств. После того как мы простились, я еще долго не мог уснуть - все думал о том, что ждет мою Гелю. Ясно, что я не смогу поступить мудро, благоразумно, взвешенно - не положу свою пьесу в ящик, снова, рассудку вопреки, я постараюсь ее поставить <...>. Надо готовиться к трудным дням.
<...>
Мы договорились с вахтанговцами через недельку послушать пьесу. За эти дни я еще дважды прочел свою драму друзьям. В ту пору я не знал пустоты. Недаром мне писал Белинков: образовался "второй воздух". Причем не только в широком смысле - читательская аудитория, публика на представлении пьесы - все же, величина переменная. Но рядом с нею существовала та атмосферная константа, которая помогала выжить. Вокруг меня были славные люди. Еще достаточно молодые, но, тем не менее, в полный голос заявившие о себе и в искусстве, и в формировании общественной мысли.

Оба вечера дом был полон. И оба раза моя новорожденная была воспринята единодушно. Все говорили о "расширении", о том, что с пьесой пришло нечто новое, отличное от ее предшественниц. Борис Медведев, всегда смеющийся, не склонный к томительным погружениям в теоретические дебри, вдруг произнес с необычной серьезностью: "В сущности, это - об индифферентности и социальном легкомыслии нашего образцового общества. Все потеряв, обретаем покой". Львов обнял меня, произнес уныло: "Вот и вторая заветная пьеса, которую не суждено мне работать". Так оно и случилось в действительности. Было нечто парадоксальное и по-своему трагикомическое в этом расположении звезд - в работе мы встретились десять раз, но он не поставил ни "Римской комедии", позже перекрещенной в "Диона" и позволенной лишь одному театру, ни "Варшавянки", сыгранной всюду и названной "Варшавской мелодией".
<...>
Вечером собрались вахтанговцы и среди них Ульянов с Борисовой. Не было только Рубена Симонова - он неожиданно прихворнул. И снова я читал "Варшавянку". Читалось легко, на одном дыхании - контакт с гостями был абсолютен. Невольно я следил за Борисовой. Любое произнесенное слово, кажется, сразу же отзывалось на тонким прелестном ее лице. Она уже слушала, как моя Геля, она уже существовала в пьесе, в этом сюжете, в этой судьбе. Казалось, на каждую реплику Виктора она готова ответить сама и авторский текст ей уже не важен. Мгновенное слияние с образом. Две женщины неожиданно встретились и словно нашли одна другую.

Впрочем, и все другие вахтанговцы, не говоря уже об Ульянове, внимательно примерявшем роль Виктора, легко и свободно входили в пьесу. После того как я кончил чтение, мы долго не могли разойтись. Застолье кипело почти до зари.

Оставшись наедине с собою, я долго думал об этом дне. Чего не вместили эти часы - от траура до безоблачной радости. Какая насыщенность переживаний, какая необычная плотность. И эта внезапная панихида по выломавшемуся из среды человеку, и встреча с трагическим поэтом, который и улыбку судьбы воспринял как скрытую насмешку, и, наконец, этот звонкий вечер, первая встреча пьесы с театром. Все сплетено, едино и слитно, все прорастает - одно в другом.
<...>
<...> в ноябре я поставил точку и сдал Ефремову "Декабристов". Душа моя, несколько освободившись, как прежде, ощутила готовность принять в себя новые тревоги. Тем более что они в избытке стали клубиться вокруг "Варшавянки". И в декабре я вновь балансировал на тонком лезвии ожидания между отчаянием и надеждой.

События развивались по той же, уже проверенной в действии схеме - пьеса опять застряла в Главлите. Симонов терял равновесие - испытывая праздничный жар явившегося к нему вдохновения, чувствуя, как спорится дело, он реагировал крайне нервно. Сумрачный, бледный, ожесточившийся, он повторял мне одно и то же, может быть, даже себе, а не мне: "Я все равно покажу спектакль, а там пусть делают, что хотят. Я твердо решил - уйду из театра".
<...>
Вести из сумрачного Главлита были невнятны, но неутешительны. Этого следовало ожидать. Ибо любовная история была жестоким счетом режиму. Встретились в морозной Москве польская девушка-консерваторка и русский парень, вернувшийся с фронта студент, будущий винодел. И бедная послевоенная молодость была единственным их богатством, она их подарила друг другу, она породнила их мысли и души и соединила тела. Тут-то и грянул известный закон, запретивший советским людям браки с иностранными подданными. И что ж было делать двум стебелькам, двум человеческим песчинкам против машины сверхдержавы?

По слухам, просочившимся к нам из потаенных недр цензуры, мне надлежало отказаться от ссылок на этот гуманный акт - не было такого закона! Ясно, что все это означало фактическое убийство пьесы, в котором я бы не принял участия. С трезвым сознанием обреченности Симонов продолжал репетиции. И чем отчетливей вырисовывалась бессмысленность наших общих усилий, тем увлеченнее он трудился, тем большей была самоотдача и Борисовой, и Ульянова. Я перечитываю запись одной декабрьской репетиции: "Рабочие сцены разревелись и не успели подать рояль".

28 декабря в пустом зале состоялся просмотр. Два заместителя министра и их сотрудники принимали спектакль. Представители цензуры отсутствовали - эти таинственные тени, которые столько лет чуть слышно шли следом, вновь остались невидимы. Мне трудно было смотреть на сцену - и Борисова, и Ульянов играли точно в последний раз. Тут не было никакого надрыва - такой исход был все вероятней.

Случилось нечто никем не предвиденное - спектакль произвел впечатление. Оба вице-министра были взволнованы. Первый сказал: "Да, очень сильно. И все же не так уж весело видеть это шляхетское величие и затурканного раба. Мы отправляемся совещаться. Надо нам всем крепко подумать. Кстати, название "Варшавянка" все-таки следует изменить. Это ведь революционная песня". Среди сотрудников министерства была неординарная женщина Маргарита Александровна Светлакова. Она отличалась даром отыскивать незаминированные тропинки в идеологических тупиках, со свойственным ей бархатистым изяществом скрашивала драматическим авторам их драматическую юдоль. Она шепнула с улыбкой Сивиллы: "Господи, обошлось бы названием..." Неожиданно другой заместитель негромко сказал: "Грандиозный спектакль".

Мы понимали, что похвалы никак не обязывают наших зрителей - слова о "рабе и шляхетском величии" были достаточно выразительны, и все же... так хотелось надеяться. Все мы сверх мер испереживались за эти декабрьские дни.

Вернувшись домой, я понял, что болен. Наутро мне позвонил Исай Спектор, директор-распорядитель театра. Он рассказал, что вчера в министерстве заседали до глубокого вечера и решили пытаться "спасти спектакль как художественное явление". Он попросил меня держаться, не может быть, чтобы мы не пробились. Я что-то пробормотал невнятное, едва ворочая языком.

В последний предновогодний день из театра пришла телеграмма. Я несколько раз перечитал ее: "Дорогой наш любимый друг, мы верим - все будет отлично".

Эти душевные слова как будто возвратили мне силы. К вечеру я поднялся с постели и даже отвечал на звонки. Вначале я узнал, что в Ростове серьезно взялись за "Варшавянку". Потом мне позвонил из Казани - с таким же симпатичным известием - совсем еще юный Миша Левитин. Ничто не давало им права работать над незалитованной пьесой, но что-то явно происходило - желание не считалось с рассудком. Совсем удивила Карин Райд, сообщившая, что в городе Пярну спектакль должен быть вот-вот выпущен. Но пьеса ведь не имеет визы! Бог с ней, ответила Карин Райд. Я понял, что вокруг "Варшавянки" возникла иррациональная сфера.

Новый год я встречал с вахтанговцами, съехавшимися к одру больного, но увидевшими меня на ногах. Я смотрел на Ульянова и Парфаньяк, на Борисову, Осенева и Коновалову, на Спектора - безусловно, ярчайшего из славного и особого племени театральных администраторов - столько пережито рядом и вместе! Может ли что-нибудь поколебать такую проверенную нерасторжимость? Это обманчивое ощущение меня посещало еще не раз, и всякий раз мое отрезвление давалось мне с болью, точно впервые. Я так и не по- • нял, что дружба с театром имеет свой ограниченный срок.

В послеянварские дни я дважды был призван ознакомиться с требованиями, переданными через министерство цензурой. Были вырезаны упоминания о фашизме, о роковом безумии, рухнувшем на двадцатый век, о вероятном пришествии Гитлера в новом облике, о желтых звездах, нашитых на одежду евреев.

В мое последнее посещение спор шел уже не только о репликах, не только о словах - и о буквах. Встретившись через десять лет, когда Виктор с группой коллег по профессии приехал в командировку в Варшаву, он и Гелена с тоской и восторгом обнаруживают, что чувство их живо. Его не остудили ни годы, ни даже их браки с соотечественниками. Однако когда она его просит уехать на одну эту ночь в соседний город, Виктор растерян: "Нельзя. Я же здесь не один. Пропасть на всю ночь. Подумай сама".

Эти естественные резоны человека, привыкшего к контролю и понимающего, чем чревата такая внезапная отлучка, были отвергнуты Главлитом. В реплике "Я же не один" была аккуратно добавлена буковка. Стало: "Я уже не один". Дело, следовательно, не в том, что он с группой, а в том, что связан семейным долгом.

Такое ажурное смещение смысла проделывалось не в первый раз. Нечто похожее случилось на самом выходе "Римской комедии". "В добрый путь, мальчик! - говорил Дион Ювеналу. - Ничего они с нами не сделают". Последняя буква в слове "они" была неумолимо зачеркнута. Дело сводилось к конкретной личности императора Домициана. Слово "они" показалось опасным - его можно было толковать расширительно. Мне оставалось утешаться, что буква, на сей раз, была не отрублена, как раз напротив - ее мне добавили. Что делать? "Я уже не один".

Да и последняя встреча героев, еще через десять лет, в Москве, была воспринята крайне нервно не только моим впечатлительным сыном. К тому же не следует отрицать, было в ней от чего поежиться, тем более когда она задышала в мощном вахтанговском дуэте. Вот они снова, друг перед другом, преуспевающий доктор наук и знаменитая гастролерша. Оба свободны и одиноки, распались их ненужные браки, давно отменен дикарский закон, некогда разорвавший их надвое. Но где та Геля с ее открытостью, готовая, как струнка, откликнуться на каждое прикосновение жизни? Где Виктор с его медвежьей силой, уверенный в будущем и в себе? Ничто не вздрогнуло и не вспыхнуло между выжженными людьми, вычерпавшими себя до донышка. Двадцатый век, Большая Политика, Империя сделали свое дело - катком прошлись по судьбам, по душам и усмехнулись удовлетворенно, оставив от них золу в обертках. Цензоры требовали в финале если не возрождения чувства, то хоть намека, что это возможно. Но дело тут шло о самой сути, и отступать мне было уж некуда - напрягся, уперся и устоял.

Пять дней не смолкал мой телефон. И вот 13 января я смог ответить, что виза получена. Но долгожданное дозволение играть "Варшавскую мелодию" - так называлась теперь "Варшавянка" - было дано одним вахтанговцам. Симонов, Ульянов, Борисова мне выражали свое сочувствие, но радость от предстоящей премьеры переполняла их - всех троих. Мог ли я их укорять? Слишком много вложили они в эту работу, чтобы печалиться от того, что я и на этот раз остался автором одного театра. И лишь Светлакова дала мне надежду: "Не унывайте, еще не вечер. В таком количестве городов сейчас репетируют вашу пьесу, что трудно ее запереть в Москве".

И вот прошли дневные просмотры, за ними две вечерних замены, а 30 января вахтанговцы сыграли премьеру. Каждая их встреча со зрителем проходила удивительно бурно. Да я и сам все эти дни чувствовал легкое головокружение. Нужно было быть каменным гостем, чтобы, видя, как от Арбатской площади спрашивают: "Нет ли билетика?", оставаться неуязвимым. Попасть на спектакль было тяжелой, часто неразрешимой задачей. Очередь занимали с ночи. У касс разыгрывались баталии.

Писали о "Варшавской мелодии" во многих газетах, и рецензенты устроили конкурс заголовков. Впрочем, они были похожи - "Двое на сцене", "Двое и театр!", "Обыкновенное чудо любви", "Тише - идет концерт!" Значительно остроумней и ярче были названия не для печати - их придумывали мои знакомые. Особенно запомнились два - "Советский человек на рандеву" и "Четвертый раздел Польши".

Все рецензии были предельно щедрыми, однако самый приятный отклик появился спустя несколько лет в статье Анатолия Друзенко, варшавского корреспондента "Известий".

Он назывался непритязательно - "Свидание с Маршалковской" и выразительно рисовал главную улицу польской столицы. Там-то нашел я такие строки: "А вот и ресторан "Под гвяздами", где некогда встретились Геля и Виктор..." Не скрою, я был тогда взволнован - мои герои входили в быт.

Однако вернемся в морозный февраль. Спустя две недели после премьеры я получил общую визу. Это было по-своему нерядовое и впечатляющее событие - напор пьесы и успеха вахтанговцев неожиданно поколебал редуты. После "Энциклопедистов", "Палубы", после несчастной "Римской комедии" я вырвался за пределы Москвы.
<...>
Мало-помалу в пятнадцати странах поведали Гелена и Виктор историю неравной борьбы мужчины и женщины с государством. Время листало календарь, они, между тем, оживали снова - в 89-м, в Канаде, в северном городе Саскатуне, а в 90-м уже во Франции, в ярмарочном пресыщенном Париже, где два сезона ежевечерне рассказывали о том, как встретились, как нашли, как полюбили друг друга, о том, как людям, всегда разделенным, враждебна и непонятна любовь.

Вдруг выяснилось, что всем это важно, что всюду идет ответный ток. В конце концов, оно и понятно - ведь под какими бы небесами ни жгла нас эта погоня за счастьем, однажды мы открываем, что ей пределы положены, срок отмерен - мигнуть не успеешь, а все уже кончилось.

Меж нами стены, стены, стены
Чужих домов.
И наши судьбы неизменны,
Как слезы вдов, -
И нет, и нет, и нет Гелены
Среди миров.
Не слышу слов - невнятны звуки,
Не вижу глаз.
И только руки, руки, руки
Кричат за нас.
Хоть дьявол взял бы на поруки,
Да только б спас.
Со мной лишь тени, клочья пены,
Обрывки снов,
А я все жду, хоть души бренны,
Хоть нет основ.
Все верю, что моей Гелены
Услышу зов.


Искусство кино. 1993. № 5.

Не могу дать Интернет-ссылку. Думаю, что ссылки на бумажный источник по всем правилам достаточно.

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Аватара пользователя
blir
Сообщения: 3670
Зарегистрирован: Вс 25 май 2014, 19:59
Откуда: Мурманская область

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение blir »

Спасибо, Анита! :rose: :give heart:
Мечты - сбываются, желания - исполняются, чудеса - их мы делаем сами, а миром правит Любовь.

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Аватара пользователя
vak
Site Admin
Сообщения: 18390
Зарегистрирован: Вт 06 сен 2011, 23:32
Откуда: небольшой европейский город
Контактная информация:

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение vak »

Анита, спасибо за интереснейшую информацию. :rose:
Я правильно понимаю, что автор стихов сам Леонид Зорин? Может, они есть в пьесе, а я просто забыла? :oops:
Анита писал(а):Думаю, что ссылки на бумажный источник по всем правилам достаточно.
Конeчно, достаточно. :-)

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Аватара пользователя
Анита
Мoderator
Сообщения: 18424
Зарегистрирован: Вс 02 апр 2006, 17:27
Откуда: Санкт-Петербург

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение Анита »

vak писал(а):Я правильно понимаю, что автор стихов сам Леонид Зорин? Может, они есть в пьесе, а я просто забыла? :oops:
Нет, в пьесе я их не видела, во всяком случае, в том издании, которое есть у меня дома. Но я уверена, что это стихи самого Леонила Зорина.

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Аватара пользователя
Алёнушка
Сообщения: 6516
Зарегистрирован: Пн 30 май 2016, 21:05
Откуда: Тюмень

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение Алёнушка »

Только истинные мастера слова могут так изящно, и в это же время на таком потрясающем эмоциональном градусе выразить свои чувства. Ведь это рассказ не только о том, как создавалась пьеса, но и о том, как автор прочувствовал и своих героев, и всю историю её создания. Эти самые чувства - эта надежда, эта боль, это отчаяние, эта невозможность не писать - выражены так выпукло, так объемно, что не читаешь о них, а их проживаешь. Анита, ты нашла сокровище.
С трезвым сознанием обреченности Симонов продолжал репетиции.
Я понял, что вокруг "Варшавянки" возникла иррациональная сфера.
напор пьесы и успеха вахтанговцев неожиданно поколебал редуты
Вдруг выяснилось, что всем это важно, что всюду идет ответный ток. В конце концов, оно и понятно - ведь под какими бы небесами ни жгла нас эта погоня за счастьем, однажды мы открываем, что ей пределы положены, срок отмерен - мигнуть не успеешь, а все уже кончилось.
Я люблю театр!

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Аватара пользователя
Jackdaw
Сообщения: 6939
Зарегистрирован: Чт 06 ноя 2008, 13:33

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение Jackdaw »

Анита, спасибо за потрясающий материал! :obeisance:
Очень интересно было читать о том, как рождалась эта прекрасная пьеса.
Вспомнилось, как Л.Зорин под несмолкаемые аплодисменты зрителей на премьере в 2009 году вышел на сцену, как тепло поприветствовал режиссёра и актёров. Было здорово!

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Аватара пользователя
Анита
Мoderator
Сообщения: 18424
Зарегистрирован: Вс 02 апр 2006, 17:27
Откуда: Санкт-Петербург

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение Анита »

Алёнушка писал(а):Анита, ты нашла сокровище.
:oops: Оно само меня нашло. Я искала совсем другое, и вдруг... ;-0

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Аватара пользователя
vak
Site Admin
Сообщения: 18390
Зарегистрирован: Вт 06 сен 2011, 23:32
Откуда: небольшой европейский город
Контактная информация:

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение vak »

Главное, Анита, чтобы было где искать... :-)

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Аватара пользователя
Слава
Сообщения: 4049
Зарегистрирован: Вс 24 мар 2013, 19:57
Откуда: Санкт-Петербург

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение Слава »

Девочки, на сайте БДТ инфа о гастролях т. на М, Бронной с нашей ВМ в апреле, 21 22 числа. Кто нить в курсе или это мои пост новогодние глюки?!!!! 8-/https://www.bileter.ru/afisha/show/Vars ... onnoi.html
Подлинные чудеса не шумны и самые важные события очень просты.
(Экзюпери)

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Аватара пользователя
Анита
Мoderator
Сообщения: 18424
Зарегистрирован: Вс 02 апр 2006, 17:27
Откуда: Санкт-Петербург

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение Анита »

Тогда и у меня те же глюки... 8-/

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Аватара пользователя
Алёнушка
Сообщения: 6516
Зарегистрирован: Пн 30 май 2016, 21:05
Откуда: Тюмень

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение Алёнушка »

Слава, благодарю за информацию. Начну собирать весеннюю афишу в теме "Театральная афиша".
Я люблю театр!

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Аватара пользователя
Слава
Сообщения: 4049
Зарегистрирован: Вс 24 мар 2013, 19:57
Откуда: Санкт-Петербург

Re: Спектакль «Вaршaвскaя мелодия»

Непрочитанное сообщение Слава »

ТовариСЧи админы, если есть хоть какая то возможность узнать насчет меры фантастичности этих анонсов :pray: Если что, я заказала на 21 число... :oops: Хоть и боюсь верить...
Подлинные чудеса не шумны и самые важные события очень просты.
(Экзюпери)

Ссылка:
BBcode:
HTML:
Скрыть ссылки на пост
Показать ссылки на пост
Ответить

Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: Jackdaw и 54 гостя